Долгие удары молотом утомили меня, и вот я задремал и уснул, глядя в огонь, присев около моего горна. Тонкая пелена сновидения начала уже было ткаться перед глазами... Но чистый стальной удар, как будто бы удар колокола, разъял сон.  Я вскинул голову с рук, сложенных на коленях. Я встал и обернулся туда, откуда, как мне казалось, раздался звон.  Новорожденный клинок, только что мной законченный, покоился на наковальне. И странные какие-то блики отбрасывал на него огонь… Я всматривался. Я все пытался понять, почему не так, как это бывает обычно, отплясывают эти блики на лезвии. Странное в их игре замечалось у самого основания клинка, около того места, куда насаживается рукоять…

            Вдруг я вспомнил. Как только я мог забыть? Колдун, который заказал меч, велел нанести на его клинок, в основании его, тайный знак. Какое-то лучистое колесо... Две неизвестные буквы посреди него, сплетающиеся, как змеи. Колдун объяснил мне смысл. Знак этот сообщает невиданную силу тому мечу, на лезвие которого нанесен. И это имя меча. И на человеческом языке оно — «Осознание».

            Вот... Я понимал теперь, почему так странно — как будто бы все время вздрагивая и дробясь — танцуют эти блики огня. Это колдовской иероглиф, врезанный глубоко в булат, дробит их, преобразовывает, перерождает... Вдруг сердце у меня заспешило так, что я, желая его унять, невольно положил на грудь руку. Капельки холодного пота — немыслимая вещь в кузнице — скатывались, я чувствовал, из-под сермяжной повязки на моем лбу. Мне вспомнились слова колдуна: «Ты должен насадить рукоять — немедленно. В самое то мгновение, как только будет рожден клинок.  И если ты не сделаешь этого,— продолжал колдун,— чудовищная сила меча проснется, не ожидая, пока его возьмут в руку. Прирученный,— говорил он,— меч именем Осознание будет моим слугой. Его укачают ножны и рукоять... Но бойся,—и с этими словами колдун глубоко взглянул мне в глаза,— лезвия Осознания!»

            Я вспомнил его слова... слишком поздно! Я позабыл насадить рукоять сразу же на клинок! И вот он теперь смотрит в мои глаза — зазубренный голый шип... А я ведь оставлял лезвие, когда отошел немного передохнуть, острием ко мне! Я понял, почему произошел этот звон... Я вскрикнул и отшатнулся! Прозвенев снова, лезвие поднялось в воздух... Не двигаясь, склоненное под углом, оно замерло в свете горна. Блистающее острие целилось в мою грудь. Тяжелый неземной страх, как лапы хищного зверя, неслышно подошедшего сзади, сдавил мне грудь. Не отдавая себе отчета, я сделал то, что делал обыкновенно в лесу, когда чувствовал, мне угрожает какая-либо опасность. Я резко свистнул. Немедленно распахнулись створки окна, и в кузницу, ощеривая в прыжке пасть, метнулся сторожевой пес. Я сразу же пожалел об этом. Что могут его клыки против острой, тяжелой стали? Зверь в состоянии остановить зверя. И человека зверь может остановить. Но вот — лезвие пробудилось... и тени против него человек и зверь! Клинок поднялся немного выше над наковальней, чуть-чуть покачиваясь. Его острие описывало медленный полукруг, и шип, который предназначен для рукояти, описывал полукруг меньший. Как если бы на клинок насажена уже была рукоять, и рукоять эту удерживала невидимая рука, прикидывающая — на вес — достоинство новорожденного меча, внутреннюю его соразмерность... Нет! Немыслимое, однако длящееся перед моими глазами движение клинка было не таково! Мне это только представилось — невидимая рука... Мне только почудилось так сначала. Мы склонны подгонять новое, вдруг открывшееся глазам, под виденное уже. Оно само двигало собой, это лезвие, паря в воздухе! Этот переменный изгиб... И... такой живой — словно рыбий — блеск стали не смогла бы сообщить ему никакая, видимая или невидимая, рука.  Он пробовал себя сам...

            Мой пес прыгнул. Странно — страх перед неизвестным нисколько не удержал его. Может быть, им овладела ненависть к неизвестному — то единственное, что может преодолеть, опрокинуть и растоптать этот страх... Усиливающаяся дрожь била, не отпуская ни на мгновение, мои члены. Я видел происходящее словно бы совершающимся донельзя медленно. А острота зрения возросла вдруг так, что различал я плывущий в воздухе волосок... И то, как разрезает надвое его в невиданном устремлении своем это лезвие! Я видел... Они скрестились — живое тело моего пса и этот живой клинок. И тело было отброшено. И в воздухе замерла сталь... Собака была жива, но я видел, как непоправимо глубоко лезвие клинка вскрыло плоть.

            ...И в это единственное мгновение я тоже пережил ненависть к неизвестному. Пережил чувство, роднящее существа земли... Чувство, до времени совершенно немыслимое, странное для меня... Но все-таки и теперь я не до конца сроднился со всем живым. Ненависть не дала мне временного безумия, хотя мои глаза видели страдания существа, мне верного. И я бы согласился с людьми, если бы способен был в этот час думать о чем другом. А то ведь я обижался, слыша за спиной приглушенное: «Он все-таки не наш — он кузнец»... Безумие не различает ничего вовсе, а я вот знал, за что именно ненавижу меч. И почему-то я ненавидел его даже и не за самый удар его, а за то, что неумело был нанесен этот его удар, что не получилось у лезвия отобрать жизнь — чисто, не заставляя избавленного за избавление заплатить страданием. Я почему-то верил, что справедливо будет сказать про этот живой клинок: не сумел. И клеветою было бы сказать, что не захотел он...

            Тяжкий предсмертный крик вырвался из горла моего пса, и остановились глаза его, а я все кричал, кричал, не в силах унять ни дрожи бессильной ненависти моей, ни крика, не знаю, когда начавшегося.

            ...Стукнула, как будто обрезая мой крик распахнутая ударом дверь. Подмастерье мой, гораздо более молодой и сильный, чем я, вбежал в кузницу. Грозящее острие вновь целилось в мою грудь. Раскрыв от изумления рот, широким крестом перекрестив грудь, мой ученик бросился, задрожав от ярости, на ненавистный неправильностью своей предмет. Он протянул вперед руки, желая схватить клинок, плавающий в воздухе, и сломать. Я видел, как выскользнула, дразня, прямо из-под его пальцев живая сталь. Коварный клинок покачивался теперь в воздухе между ним и мной, только что проскользнув у него под локтем. Мой подмастерье медленно, как это казалось мне, разворачивался к нему. Клинок поднялся чуть вверх, и острие его подалось назад. Я понимал, что готовилось. Глаза ученика моего пылали безумным гневом. Завершив разворот, он сделал глубокий вдох, явно собираясь вновь прыгнуть. И в этот момент его, от плеча и до самого бедра, наискось, развалил меч.

            Три страшных предмета лежали на полу около моих ног. Предмет, который был зверем, и два предмета, бывшие человеком. Грозящее острие вновь целилось в мою грудь. Я сделался равнодушен. Они сгорели в этой груди, испепелив даже и самое себя, страх и ненависть. Лишь только какое-то отрешенное, холодное удивление загадывало уму загадку. Как это он убит, ученик?.. Как это рассечена его грудь, когда он ее защитил крестом? И некая еще странность была во всем, начал осознавать я, когда оставил душу, как пепелище, выжегший себя страх... Передо мной были мертвые, изрубленные тела. Их раны были ужасны. Но почему же из ран этих не пролилась кровь?

            Вот я склонился над ними. Быть может, они не умерли? Или, быть может, они и не были никогда живы... здесь? И это только незнание мое о них — умерло?

И снова прозвенел меч. Я вскинул на него глаза. Как мог он извлечь из воздуха этот звон? Но взгляд остановился на двери, теперь распахнутой. И сразу же онемел ум. И сердцу моему стало ни до каких вопросов...

            Женщина моя переступила порог. И шла, не отрывая глаз от клинка, стать между мной и сталью. Она дошла и остановилась посреди предметов, валявшихся на полу, не заметив их. Она читала молитву. Я думал, будто бы в предшествующие мгновения испытал ужас. От первого и до третьего звона стали. Но нет... ужас опрокинулся в мое сердце лишь вот теперь! Броситься на нее. Повалить на пол. Закрыть ее своим телом...Но сделать этого я не мог! Предательское, в груди у меня остановилось сердце...

            Я видел, из-за плеча ее полыхнула маленькая алая молния и острие лезвия вырвалось между ее лопаток.   И снова не пролилась кровь.

            ...В безумии я уцепился взглядом за вздрагивающий, плывущий в воздухе, вновь высвободившийся клинок. Направленный в мою грудь. С какой-то даже отрадой я уцепился взглядом за его блеск, чтобы не опустить глаза — на пол.

            Сколько же прошло времени для меня? И снова мне показалось: только лишь вот теперь я пережил ужас. И не было от него исхода: меня ужасало собственное мое сердце. Ведь я же спросил себя: а, зная все наперед, взялся бы ты выполнять заказ или же ты бы выгнал с проклятиями заказчика-колдуна из своего дома? И вот я различил шепот моего сердца в ответ: не выгнал бы... Я проклинал, в безумии, свое сердце. Я проклинал час зачатия моего... И Бога, вкладывающего в свои создания сердца чудовищ!

            И вдруг я произнес громко, неожиданно для себя, слова, глядя на приближающееся острие. Даже и не я произнес, а словно бы это Кто-то приказал произнести их моему голосу.

— Ты отобрал у меня и зверя, и человека. И самую мою душу. И даже моего Бога ты хочешь вроде бы у меня отнять... Ты не оставил мне здешнего ничего, и вот — больше я не боюсь свободы! Так заверши дело.

            Произнеся это, я сразу вдруг перестал видеть перед собой блестящее острие. Оно во мгновенье ока пропало куда-то сглаз, а вот шип, который предназначен для рукояти, вдруг оказался близко перед глазами и резко, все ускоряясь, заскользил в сторону. Шип оставался в центре моего зрения, но словно бы обегал круг... огромный! С непререкаемостью ножа, режущего кусок масла, тонкий рукоятный шип крушил стены! За стенами отворялся свет... Вот он перечеркнул собственный свой след пустоты в стенах кузницы — и потолок рухнул! Или же это я, каким-то образом выброшенный вдруг вверх кружением сверкающего клинка, весь, без остатка разбился в небытие о продолжающие быть неподвижными камни свода...

            Так это помнилось мне. Но не было оно так, и не успело истечь мгновение, как я это понял....Была дорога. Петляющая, от кузницы и до церкви. Та самая, каждый изгиб которой я так хорошо знал. И было: я стою на дороге. И — Солнце и Луна светят... Нет — я не стою, я двигаюсь по этой дороге... И... тоже нет!

            Было: я не стоял и не шел по этой дороге — я просто был.

            Это... это ведь сама эта дорога шла через бытие меня! Я был я. И я был эта дорога. И я был мой ученик. Радующийся и невредимый. Он тоже был на дороге, как был и я. Он был между мной и кузницей, не изменившей свои всегдашние очертания. И был на дороге между учеником и кузницей, радующийся и невредимый, мой пес. И зверь мой был тоже я... И ученик подошел ко мне — хотя он оставался на месте,— мы взялись за руки. И прежде мы постоянно хотели с ним взяться за руки. Только раньше — не здесь — мы сделать этого не могли.

            И пес мой бежал ко мне — и оставался на месте — и становился на задние лапы и клал передние мне на плечи. Так ластиться ко мне он стремился всегда и раньше. Но редко я позволял ему, ведь я знал: хозяин и повелитель его, я должен быть строг.

            Но вот я обратился в другую сторону. Не оборачиваясь. Не отпуская руку ученика и продолжая все чувствовать язык пса на своем лице. И увидел: женщина моя — невредимая...радующаяся...— здесь, на этой самой дороге! И я увидел: она... между мной и церковью. Как это я не понимал раньше? Она —между мной и церковью... потому что она есть я... и она — ближе к церкви. Вот я иду к моей женщине — и остаюсь на месте,— и вот уже... мы обнимаем друг друга! И больше никогда между нами не будет недобрых слов...

            И мы смеемся друг другу. То я смеюсь над собой: ну как же это я сумел думать, что могут они куда-то от меня деться? Мой человек... И зверь мой... И самое дыхание мое — мое сердце, моя душа... Ведь это ли не есть я?!

            Вот светят оба Светила, и в их едином луче я могу различать все ясно. Я вижу в их едином луче, что не уходит ничего из того, что есть. И так оно есть всегда... Только, когда светила восходят на небе то одно, то др, как это и бывает обычно, сущее принимает разные формы. И формы-то появляются или же исчезают, но может ли исчезнуть у меня то, что само есть я?

            Тогда я различил колдуна. Как будто бы дождавшись этой мысли моей, он появился вдруг на дороге со стороны кузницы. Вот поравнялся он с моим зверем, не предложив ему ничего. И он оставался с ним; и двинулся сквозь него далее...Вот — миновал он ученика. И двинулся сквозь него, и все-таки оставался с ним, и я видел: они смотрели в глаза друг другу...И вот приблизился он ко мне. И стал рядом...И что же это я говорю — стал рядом? Ведь рядом он был всегда, мой колдун... И это тоже был я!

            Я видел, как протянул колдун руку к моей груди. И только лишь тогда я заметил: сверкающий клинок Осознания, пронзая меня насквозь, вздрагивает у меня в груди, проницая сердце. И, улыбаясь, колдун извлек из моего сердца заказанный им клинок. И миновал он меня, унося его. Но все-таки живая сталь Осознания оставалась в сердце. Ибо ведь оно — сердце — и было рукоятью заказанного меча! Этого не ведал колдун, а так оно испокон: нерукотворная рукоять объемлет этот клинок... могущественный, но рукотворный.

            Блестело лезвие Осознания на его плече, и он шел...И женщина благословила его. И он преклонил колена. И оставался с ней; и шел дальше...А я смотрел ему вслед. И видел: какая-то темнота, как огонь, течет — встреч ему и по обе стороны от его дроги. И странно мне это было, поскольку никакой тьмы раньше не замечал я здесь, в едином луче Светил, и даже никакой тени. Я видел, как выгорает трава по краям дороги — там, где проходит тьма. И некоторые языки тьмы были подобны зверю, а некоторые — человеку. Среди же этих людей, сделанных из огня тьмы, были и подобия колдуна. И были — мои подобия...

            Но это было мне хорошо известно: ни эти, и никакие другие рода испепеляющих языков не есть я! Я есть и человек, и зверь; я есть я, и я есть моя душа; и я же есть мой колдун, стремящийся искать дальше. Но вот разорвал клинок, им заказанный, стены моей тюрьмы. И я знаю: испепеляющий мрак — какую бы он форму ни принимал — не есть я!

            А языки темноты росли, приближаясь. И схлестывались они над его дорогой, и воздух устрашенный дрожал, как будто бы дорога эта была — раскаленный горн. Но все-таки не останавливался колдун. И шел. И я видел: которого я называю колдун —он был уже не таков. И нес перед собой меч, удерживая его крепко, двумя руками. И даже и не он шел, а шел через него самый путь — не важно, что там клубится по сторонам его — от кузницы и до церкви.